Убей меня нежно

Niro

Спецвыпуск Xakep, номер #044, стр. 044-106-3

- Принял, - сообщил оператор у одного из дальних компьютеров в тот момент, когда доктор, пытаясь нащупать пульс у неподвижно лежащего, согласно кивал офицеру. – Запись зафиксирована, заархивирована, копия отправлена в отдел дознания.

"Там есть, на что взглянуть", - думает офицер. И действительно, там всегда было, на что посмотреть...

* * * * *

Во всем этом маленьком мире, ограниченном мрачными бетонными стенами, была лишь одна вещь, которую он искренне ненавидел. ВСЕГО-НАВСЕГО ОДНА. И это несмотря на то, что в его мире гораздо больше вещей заслуживали подобного отношения.

Просто так уж получилось – он как-то свыкся и со своей комнатой, и с этой чертовой вечно горящей лампочкой в сто пятьдесят свечей, не оставляющей тени ни малейшего шанса, и с маленьким высоко расположенным окном, закрытым темным тонированным стеклом, сквозь которое даже в самые лучшие времена нельзя было понять, день на улице или ночь, и иногда были слышны птицы и самолеты... Довольно долго он привыкал к тапочкам, которые были на два размера меньше – он иногда думал, что даже это входило в программу уничтожения личности, которая довлела сейчас над ним (да и не только сейчас, но и все последние шесть лет, что он здесь). Ужас какой-то – пальцы скрючены, бесконечные кровавые мозоли! Но и к этому он постепенно притерпелся – не мог не привыкнуть.

Первое время, когда он еще тешил себя воспоминаниями о жизни вне этой комнаты, ему приходили на ум слова известного полярника Амундсена, который говорил, что человек может привыкнуть ко всему, кроме холода. И поначалу он соглашался с этим утверждением – было чертовски холодно всегда, даже летом. Это уже потом, когда стало ясно, что он потерял счет дням, неделям и месяцам, и его биологические часы сбились окончательно и бесповоротно, что времена года существуют для него лишь в воспоминаниях о зимних праздниках, летних поездках на море и шикарных сентябрьских листопадах – только после этого он осознал, что ему уже не нужно тепло, он привык к этим вечным мурашкам и бесконечному ознобу. Никакие одеяла ледяными пронизывающими ночами не могли согреть его остывшее тело – сам себе он напоминал ящерицу, ждущую восхода, который никогда не придет...

С годами пришла непонятная легкость, отрешенность от мира – и это при том, что его не оставляли в покое ни на мгновенье. Каждую секунду за ним наблюдали десятки глаз – через объективы видеокамер, через дверной глазок; поначалу он даже не мог заставить себя справлять нужду – не покидало ощущение чужого взгляда, сверлящего задницу. Однако жизнь взяла свое, он перестал замечать эти жужжащие под потолком моторчики камер, перестал слышать шаги охранника за дверью (хотя знал, что когда они стихают и исчезает этот противный бряцающий звук кирзовых сапог – в это время наблюдатель стоит у двери и смотрит в глазок, как любопытная до всего пакостная старуха-сплетница).

Он вообще перестал замечать ход жизни. Когда он понял, кем он стал... Нет, не так. Когда он понял, ЧТО ИЗ НЕГО СДЕЛАЛИ – он едва удержался на грани, едва не сорвался в безумие, в паранойю, провалялся под строгим надзором в мрачном, пустынном лазарете (все время, что он там лежал – он был там один, только медсестры скрашивали его одиночество, вонзая жала игл ему в вены и ягодицы). Сказать, что он хотел умереть – значит не сказать ничего.